ВЧК и преемники. Часть 1: Создание машины террора

Версия для печати

Идеологическая основа террора: образы «врагов» советской власти и способы их «нейтрализации». Роль органов госбезопасности в терроре. Правоприменительные практики советских судебных и внесудебных органов.

Вскоре после Октябрьского переворота, совершенного большевиками 7 ноября (25 октября по старому стилю) 1917 года, в Советской России были заложены основы однопартийной коммунистической диктатуры, просуществовавшей три четверти века. Центральную роль в ней играла жесткая идеологическая доктрина, базирующаяся на классовом подходе, непримиримости к небольшевистским воззрениям, отрицании принципов плюрализма, представительства, правового государства.

Промежуточной целью большевиков являлась «диктатура пролетариата» во главе с его авангардом — единолично правящей пролетарской партией. Достижение последующего идеала «бесклассового общества» предполагало уничтожение всех «непролетарских», «буржуазных» общественных сил и социальных институтов. Таким образом, концепция «диктатуры пролетариата» идеологически обуславливала ничем не ограниченную власть, опирающуюся на насилие.

Оказавшись у руля государства в России в разгар затянувшейся и кровопролитной Первой мировой войны, большевики немедленно прибегли к практикам неограниченного террора. «Революционная диктатура пролетариата есть власть, завоеванная и поддерживаемая насилием пролетариата над буржуазией, — власть, не связанная никакими законами», — объяснял вождь большевиков В.И. Ленин спустя год после Октябрьского переворота[1].

Создание машины террора

Советский режим и его тайная полиция возникли практически одновременно. Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем (ВЧК) при Совете Народных Комиссаров (СНК) РСФСР была создана 20 (7) декабря 1917 года вместо упраздненного незадолго до этого Военно-революционного Комитета (ВРК), сыгравшего ключевую роль в успехе Октябрьского вооруженного восстания. Председателем ВЧК был утвержден Ф.Э. Дзержинский, по инициативе которого ранее в составе ВРК была организована комиссия по борьбе с контрреволюцией.

В задачи созданной Комиссии входили «пресечение и ликвидация контрреволюционных и саботажнических действий по всей России» и «предание суду Революционного трибунала саботажников и контрреволюционеров и выработка мер по борьбе с ними»[2]. В 1918 году председатель ВЧК уточнял задачи своего ведомства: «Мы представляем собой организованный террор <…> — террор, совершенно необходимый в условиях переживаемого революционного времени. <…> Мы терроризируем врагов советской власти, дабы задушить преступления в корне»[3]. В свою очередь очевидец событий, историк и общественный деятель С.П. Мельгунов, ставший в эмиграции летописцем ранних лет большевистского правления, писал о «цинических формах самого безудержного произвола и насилия, в которые вылилась повсеместно на практике деятельность Чрезвычайных Комиссий»[4].

Созданная как временная структура, ВЧК скоро обрела институциональные черты, отличавшие впоследствии советские органы госбезопасности в их многочисленных реинкарнациях: ГПУ — ОГПУ — НКВД — НКГБ — МГБ — МВД — КГБ. С ранних лет большевистскую тайную полицию отличали внеправовой статус, жесткая централизация и фактическая неподконтрольность никаким структурам, кроме узкого круга партийных руководителей, а также всеобъемлющий охват населения полицейским контролем.

По мере усиления противостояния большевикам и их политике увеличивались и внесудебные, особые полномочия чрезвычайных комиссий. Изначально заявленная как следственный орган, ВЧК уже в феврале 1918 года получила право проведения внесудебных казней (на основе принятого 21-го числа декрета СНК РСФСР «Социалистическое Отечество в опасности!»)[5]. Как сообщалось в опубликованном пару дней спустя заявлении ВЧК в газете «Известия», «до сих пор Комиссия была великодушна в борьбе с врагами народа», но теперь, «когда гидра контрреволюции наглеет с каждым днем», она «не видит других мер борьбы с контрреволюционерами, шпионами, спекулянтами, громилами, хулиганами, саботажниками и прочими паразитами, кроме беспощадного уничтожения на месте преступления»[6].

Казни без суда и следствия не заставили себя долго ждать. Одной из таких бессудных расправ стало тайное убийство царской семьи (по постановлению исполкома Уральского областного Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов) в ночь с 16-го на 17 июля 1918 года. В подвале дома Ипатьева в Екатеринбурге местными чекистами тогда были расстреляны бывший император Николай II, его жена Александра Федоровна, дочери Ольга (22 года), Татьяна (21 год), Мария (19 лет), Анастасия (17 лет), сын Алексей (13 лет), а также лейб-медик Е.С.Боткин, повар И.М. Харитонов, камердинер А.Е. Трупп и горничная А.С. Демидова.

Еще несколько человек из окружения или из числа слуг царской семьи были арестованы ЧК ранее и приговорены к смертной казни. Гофмаршал князь В.А. Долгоруков, адъютант царя князь И.Л. Татищев, детский лакей И.Д. Сиднев и слуга наследника К.Г Нагорный были расстреляны летом 1918 года в Екатеринбурге. Камердинер же императрицы А.А.Волков, ее камер-фрейлина княгиня А.А. Гендрикова и гофлектрисса Е.А. Шнейдер были переведены в Пермь и там приговорены органами Пермской ЧК к казни как заложники в числе 42 человек (в ночь с 3 на 4 сентября 1918 года Гендрикова и Шнейдер были расстреляны в окрестностях Перми, Волкову же удалось бежать с места казни)[7].

Особенный размах полномочия ВЧК обрели с принятием 5 сентября 1918 года постановления СНК «О красном терроре» в контексте уже разворачивающейся Гражданской войны, разделившей общество на «красных» (большевиков) и «белых» (их противников). Перед ВЧК теперь ставилась задача «обеспечить Советскую Республику от классовых врагов путем изолирования их в концентрационных лагерях», а также расстреливать «всех лиц, прикосновенных к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам»[8].

C лета 1918 года официальной политикой большевиков, реализуемой через ВЧК, стало взятие заложников. В приказе ВЧК, изданном за три дня до объявления «красного террора», было предписано «арестовать как заложников крупных представителей буржуазии, помещиков, фабрикантов, торговцев, контрреволюционных попов, всех враждебных советской власти офицеров и заключить всю эту публику в концентрационные лагеря, установив самый надежный караул, заставляя этих господ под конвоем работать. При всякой попытке сорганизоваться, поднять восстание, напасть на караул — немедленно расстреливать»[9]. В телеграммах, разосланных в местные партийные комитеты еще в августе, Дзержинский настаивал, что «все заложники и подозрительные» должны арестовываться и заключаться в концлагеря[10].

После покушения на Ленина 30 августа и убийства в тот же день известного особой беспощадностью председателя Петроградской ЧК М.С. Урицкого, в Петрограде без суда и следствия в качестве заложников были расстреляны 512 человек из числа бывших царских чиновников, профессоров, военных и др. Всего за полтора месяца в городе были казнены, по официальным данным, 800, по другим сведениям, — не менее 1300 человек[11].

Важно отметить, что с момента основания ВЧК обладала не только чрезвычайной широтой полномочий, но и огромной свободой действий. Все попытки поставить ее деятельность под контроль — главным образом, Наркомата юстиции — терпели фиаско. В сентябре 1918 года в губернские ЧК была направлена директива заместителя председателя Комиссии Я.Х. Петерса, подчеркивавшая, что «[в] своей деятельности ВЧК совершенно самостоятельна, производя обыски, аресты, расстрелы, давая после отчет Совнаркому и ВЦИК»[12].

Председатель ВЧК Дзержинский постоянно обращался с записками и телефонограммами во ВЦИК и Политбюро ЦКРКП(б), требуя расширения особых полномочий своего ведомства и жестко выступая против любых попыток их урезать или передать отдельные функции ВЧК другим структурам[13].

Ленин же неизменно выступал на стороне ВЧК. К примеру, спустя два месяца после начала «красного террора» в обращении к чекистам на их служебном митинге-концерте 7 ноября 1918 года вождь революции заявил: «Для нас важно, что ЧК осуществляют непосредственно диктатуру пролетариата, и в этом отношении их роль неоценима. Иного пути к освобождению масс, кроме подавления путем насилия эксплуататоров, — нет. Этим и занимаются ЧК, в этом их заслуга перед пролетариатом»[14].

В тему: «Сухановка». Тайная тюрьма товарища Сталина

Начиная с марта 1918 года, Комиссия приступила к созданию чекистской «вертикали» — сети местных чрезвычайных комиссий, жестко управляемых из центра. К маю в стране функционировали уже около 400 уездных и губернских ЧК. Это территориальное расширение сопровождалось формированием специализированных подразделений ЧК на транспортных объектах (на узловых железнодорожных станциях, в крупных портах), в пограничной полосе и в вооруженных силах (здесь с 1918 года создавалась сеть Особых отделов, надзирающих за армией). Так что всеобъемлющий характер контроля над населением, отличавший в дальнейшем советские органы госбезопасности, определился уже на раннем этапе их существования: в 1918–1921 годы сеть оперативных структур, а также агентов и осведомителей ВЧК постепенно охватывала всю страну.

«Товарищ Ленин очищает землю от нечисти». Пропагандистский плакат.В.Н. Дени по рисунку М.М. Черемных, 1920 год.

Организованная ad hoc в качестве «карающего меча революции», ВЧК не была совершенно упразднена после победы большевиков в Гражданской войне, что свидетельствовало о системообразующей роли данного института. В феврале 1922 года произошло первое в истории институциональное переформатирование органов госбезопасности, впоследствии производившееся не раз. Отныне задачи ВЧК стало выполнять Государственное политическое управление (ГПУ) при Народном комиссариате внутренних дел (НКВД) РСФСР, возглавляемом с марта 1919 года председателем ВЧК Дзержинским.

Еще через полтора года тайная полиция вновь стала отдельным органом в связи с созданием Объединенного государственного политического управления (ОГПУ) при СНК СССР. В течение всех последующих лет советской власти органы государственной безопасности служили главными проводниками карательной политики компартии[15], основанной на систематической дискредитации, охватывавшей целые социальные и этнические группы и создававшей идеологическую базу для массовых репрессий.

Идеологическая основа террора: образы «врагов» советской власти и способы их «нейтрализации»

С первых дней Октябрьского переворота термины «враг народа» и «классовый враг» стали одними из главных инструментов, используемых большевиками в качестве орудия массовых репрессий и преследования оппонентов[16]. Поскольку победа РСДРП трактовалась ее вождями как торжество народной революции, «народного дела», выступления генералов русской армии и казачества против большевистского захвата власти объявлялись СНК выступлениями «врагов народа» против народа.

Применительно к политическим противникам первой «партией врагов народа» была объявлена партия кадетов именно за поддержку «антинародных» генералов. Помимо политических оппонентов и тех, кто открыто выступал против политики большевиков, — офицеров, представителей других политических партий (эсеров, меньшевиков, анархистов), близких к ним органов печати, членов оппозиционного рабочего движения, независимых профсоюзов, повстанческого крестьянского движения и проч., — врагами нового режима объявлялся неопределенно широкий круг граждан.

Основанием для дискриминации могла служить не только политическая и идеологическая позиция, но и социальная и даже этническая принадлежность. В категорию «неблагонадежных» социальных и этнических групп, представляющих, по мнению большевистских лидеров, потенциальную угрозу для «диктатуры пролетариата», попадали казаки, зажиточные крестьяне («кулаки»), духовенство («попы», «муллы»), интеллигенция, частные предприниматели, представители «бывших привилегированных» сословий — дворяне, купцы, промышленники, чиновники, банковские служащие, офицеры царской армии и др. Впоследствии каждый новый этап развития общества (НЭП, коллективизация, индустриализация и т.д.) дополнял список «врагов народа» («вредители», «саботажники», «коллаборационисты», «троцкисты», «правые», «оппортунисты», «уклонисты», «националисты» и проч.).

Для дискредитации и дегуманизации неугодных советскому режиму социальных групп использовались различные пропагандистские приемы. В речах большевистских вождей и агитационных материалах раннего советского периода медико-гигиенические метафоры «гниения» и «нечисти» нередко адресовались тем, кто был провозглашен «классовым врагом» советской власти. К примеру, на известном пропагандистском плакате времен Гражданской войны «Товарищ Ленин очищает землю от нечисти» вождь революции сметает с земного шара «классово чуждых элементов» — монарха, священника и банкира.

Поднимая вопрос о необходимости применения суровых мер по отношению к «классово чуждым пролетариату элементам», в статье 1918 года «Как организовать соревнование?» В.И. Ленин называл их «отбросами человечества, этими безнадежно прогнившими, некрозными членами, этой эпидемией, чумой, язвой, оставленной капитализмом в наследство социализму»[17]. Глава правительства настаивал на необходимости выработки форм перевоспитания «классовых врагов»: «Тысячи форм и способов практического учета и контроля за богатыми, жуликами и тунеядцами должны быть выработаны и испытаны на практике самими коммунами, мелкими ячейками в деревне и в городе. Разнообразие здесь есть ручательство жизненности, порука успеха в достижении общей единой цели: очистки земли российской от всяких вредных насекомых, от блох — жуликов, от клопов — богатых и прочее и прочее»[18].

В сентябре 1918 года постановлением СКН «О красном терроре» термин «классовый враг» был официально введен в обиход. Основы большевистского подхода к следствию в рамках объявленной борьбы с «классовыми врагами» озвучил в ноябре 1918 года член Коллегии ВЧК и начальник отдела ВЧК по борьбе с контрреволюцией М.И. Лацис, откровенно написавший в первом номере газеты «Красный террор»: «Мы не ведем войны против отдельных лиц. Мы истребляем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материалов и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советской власти. Первый вопрос, который мы должны ему предложить, — к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом — смысл и сущность красного террора»[19].

Как уже отмечалось, основными методами нейтрализации тех, кто воспринимался в качестве «классовых врагов» советской власти с ранних лет большевистского правления и особенно в период «красного террора», стали физическое уничтожение и изоляция. Людей десятками тысяч арестовывали, брали в заложники, помещали в концентрационные лагеря, отправляли в ссылки, принудительно высылали за границу, принуждали заниматься тяжелым физическим трудом, конфисковали их собственность и имущество, лишали гражданских и избирательных прав. Политических оппонентов еще до их окончательного истребления большевики лишали права занимать выборные и другие «должности, связанные с общением с широкими массами». Кроме того, против «врагов» советской власти велись активные агитационные кампании по их дискредитации, а также организовывались различные провокации с целью раскола, уничтожения солидарности внутри независимых институтов (церкви, партий, профсоюзов и др.) и подрыва их авторитета[20]. Хотя точное число жертв «красного террора» не поддается исчислению, оценки только казненных ВЧК в период 1917–1921 годы колеблются от 100 до 300 тыс. человек[21].

Cистематическим преследованиям и травле со стороны большевиков подвергались верующие и представители духовенства. Хотя борьба с религией затронула все конфессии, наиболее сильным гонениям подверглась самая большая и влиятельная из них — Русская православная церковь. Антирелигиозная кампания сопровождалась арестами священников и прихожан, казнями священнослужителей, осквернением церковных святынь, закрытием и разрушением храмов и монастырей и т.п. В феврале 1919 года в ВЧК был организован специальный Секретный отдел (СО), основной задачей которого стала борьба с «враждебной деятельностью церковников и сектантов» наряду с «антисоветской деятельностью буржуазных и мелкобуржуазных партий и групп»[22].

Некоторые категории граждан Советской России были лишены избирательных прав на основании Конституции РСФСР 1918 года, а затем и Конституции 1925 года. К тем, кто, согласно статье 65 Конституции, был лишен активного и пассивного избирательного права, относились: «(1) лица, прибегающие к наемному труду с целью извлечения прибыли; (2) лица, живущие на нетрудовой доход, как-то: проценты с капитала, доходы с предприятий, поступления с имущества и т.п.; (3) частные торговцы, торговые и коммерческие посредники; (4) монахи и духовные служители церквей и религиозных культов; (5) служащие и агенты бывшей полиции, особого корпуса жандармов и охранных отделений, а также члены царствовавшего в России дома; (6) лица, признанные в установленном порядке душевнобольными или умалишенными; (7) лица, осужденные за корыстные и порочащие преступления на установленный законом или судебным приговором срок»[23].

Важно понимать, что лишение политических прав фактически влекло за собой также существенные ограничения в правах социальных. В частности, «лишенцы» сталкивались с серьезными препятствиями при приеме на работу, в выборе места жительства, в определении детей в школы, при поступлении в высшие учебные заведения и другими трудностями. С 1925 года ограничения в правах и дискриминация официально распространились и членов семей лишенных избирательных прав, что привело к резкому увеличению общего количества «лишенцев». Если в 1926 году были лишены права голоса 1 040 894 человека (1,63% от общего количества избирателей), то к 1927 году их число возросло до 3 038 739 человек (4,27% избирателей), а в 1929-м — до 3 716 855 (4,89). Если в 1926 году члены семьи составляли 6,5% от общего числа «лишенцев», то в 1927-м — уже 38,5%, а в 1929-м — 43,9%[24]. Поскольку ограничения, в том числе на получение образования, касались представителей наиболее активных и образованных слоев (духовенства, предпринимателей и др.), обладавших наибольшим социальным и культурным капиталом, в отдаленной перспективе данная политика означала прекращение воспроизводства этого капитала, грозившее кризисом развития.

Апофеозом борьбы с наиболее образованными представителями российской элиты стала принудительная высылка из страны осенью 1922 года более 200 неугодных власти интеллектуалов: в их число вошли ведущие инженеры, экономисты, врачи, журналисты, литераторы, юристы, философы.

Пассажирский пароход «Oberbürgermeister Haken», на которым был выслана из Петрограда первая группа представителей интеллигенции с семьями 29 сентября 1922 года.

Столкнувшись зимой 1922 года с забастовками профессорско-преподавательского состава в университетах и с некоторым оживлением интеллектуальной жизни после Гражданской войны, 12 марта Ленин обрушился на интеллигенцию в статье «О значении воинствующего материализма». В частности, он выступил с жесткой критикой журнала «Экономист», издававшегося «Русским техническим обществом», назвав его «органом современных крепостников, прикрывающихся, конечно, мантией научности, демократизма и т.п.». «Некий г. П.А. Сорокин, — сетовал вождь, — помещает в этом журнале обширные якобы “социологические” исследования “О влиянии войны”. Ученая статья пестрит учеными ссылками на “социологические” труды автора и его многочисленных заграничных учителей и сотоварищей»[25]. Статья заканчивалась зловеще: «Рабочий класс в России сумел завоевать власть, но пользоваться ею еще не научился, ибо, в противном случае, он бы подобных преподавателей и членов ученых обществ давно бы вежливенько препроводил в страны буржуазной “демократии”. Там подобным крепостникам самое настоящее место»[26].

За словом последовало дело. Уже 19 мая Ленин направил секретное письмо председателю ВЧК Дзержинскому с инструкцией по подготовке к высылке «писателей и профессоров, помогающих контрреволюции». «Питерский журнал “Экономист”, — писал Ленин, — явный центр белогвардейцев… Все это явные контрреволюционеры, пособники Антанты, организация ее слуг и шпионов и растлителей учащейся молодежи. Надо поставить дело так, чтобы этих “военных шпионов” изловить и излавливать постоянно и систематически и высылать за границу»[27].

Для проведения данной операции в Секретно-оперативном управлении ГПУ в том же году было создано «Особое бюро по делам об административной высылке антисоветских элементов интеллигенции». Административной высылке предшествовали арест без предъявления обвинения, заключение в тюрьмах ГПУ или домашний арест («Арестовывать… без объявления мотивов», — поучал Ленин Сталина в письме, отправленном 16 июля из подмосковных Горок[28]).

29 сентября из Петрограда в немецкий Штеттин (с 1945 года — польский Щецин) отбыл первый пароход с более 30 интеллектуалами из Москвы, Казани и других городов с семьями, всего около 70 человек. Пассажирами парохода «Обербургомейстер Хакен», в том числе, были Н.А. Бердяев, С.Л. Франк, И.А. Ильин, М.А. Ильин (Осоргин), С.Е.Трубецкой, Б.П. Вышеславцев и другие знаменитые ученые и философы. Вслед за ними, 16 ноября, из Петрограда отплыл пароход «Пруссия», на котором в изгнание отправились Н.О. Лосский, Л.П. Карсавин, И.И. Лапшин и другие (всего 17 человек с семьями в общем составе 44 человек). Еще несколько групп интеллектуалов той осенью были высланы из страны поездами.

Списки «Активной антисоветской интеллигенции» Петрограда, составленные комиссией в составе Л.Б.Каменева, Д.И. Курского, И.С. Уншлихта. 31 июля 1922 года.

В тему: Дневники расстрелянных в Большой террор. Последние записи перед арестом

В конце 1920-х И.В. Сталиным, возглавившим партию после смерти Ленина, была выдвинута идея об усилении классовой борьбы по мере укрепления социалистической власти. Выступая на пленуме ЦК ВКП(б) 9 июля 1928 года, Сталин заявил, что «отживающие классы» не станут «добровольно» сдавать свои позиции, «не пытаясь сорганизовать сопротивление». Более того, подчеркивал вождь, «продвижение к социализму не может не вести к сопротивлению эксплуататорских элементов этому продвижению, а сопротивление эксплуататоров не может не вести к неизбежному обострению классовой борьбы»[29]. Этот сталинский тезис стал обоснованием ряда массовых репрессивных кампаний против целых категорий граждан.

К концу 1920-х советская экономика в значительной степени зависела от экспертной прослойки, технических специалистов, инженеров, управленцев и ученых, которых после окончания Гражданской войны большевики стали активно привлекать на предприятия и в государственные учреждения «для поднятия производительных сил». Доверия же к этим профессионалам руководители страны никогда не питали (как не питали они его и к бывшим специалистам и офицерам царской армии, на которых так же были вынуждены опираться в годы Гражданской войны). Еще в марте 1919 года на VIII съезде РКП(б) Ленин заявил, что «буржуазные специалисты» «насквозь проникнуты буржуазной психологией», а потому они «предавали и будут предавать еще годы» советскую власть[30].

Против них и была развязана широкая репрессивная кампания, совпавшая с началом форсированной индустриализации. На многочисленных показательных процессах им вменялось ведение в СССР шпионской деятельности, саботаж и вредительство с целью подрыва советской экономики. Так, в приговоре по наиболее резонансному Шахтинскому делу (официально «Дело об экономической контрреволюции в Донбассе»), по которому были осуждены 53 руководителя и специалиста угольной промышленности (11 из них приговорены к расстрелу, еще 82 человека осуждены во внесудебном порядке Коллегией ОГПУ)[31], говорилось: «Следствием установлено, что работа этой контрреволюционной организации, действовавшей в течение ряда лет, выразилась в злостном саботаже и скрытой дезорганизаторской деятельности, в подрыве каменноугольного хозяйства методами нерационального строительства, ненужных затрат капитала, понижения качества продукции, повышения себестоимости, а также в прямом разрушении шахт, рудных заводов и т.д.»[32].

Аналогичные стереотипные обвинения повторялись и на других сфабрикованных процессах: «Промпартии», «Трудовой крестьянской партии», «Союзного бюро ЦК меньшевиков» и др. По данным, приводимым историком Н. Вертом, за четыре года (1928–1931) 138 тыс. служащих были отстранены от работы и лишены гражданских прав, 1 256 тыс. человек — взяты под контроль, а в ходе новой чистки 1932–1933 годов было уволено еще около 153 тыс. человек[33].

Вероятно, на фоне общего числа жертв советского террора количество подвергнутых репрессиям «спецов» может показаться не столь значительным. Но, учитывая общую долю лиц с высшим образованием в занятом населении СССР, составлявшую в 1928 году всего 0,2%[34], масштаб репрессивной политики против высококвалифицированных кадров представляется огромным. Как и в случае с «лишенцами» и высланными интеллектуалами, кампания по борьбе с «вредительством» имела долгосрочные социальные последствия — она грозила (и в итоге обернулась) уничтожением интеллектуального потенциала, социального и культурного капитала, снижением качества управления, экспертного знания и, в конечном счете, параличом развития, застоем, деградацией.

Уничтожив или отстранив от работы квалифицированных специалистов внутри страны, большевики были вынуждены привлекать иностранных экспертов и закупать иностранные технологии для успешного проведения форсированной индустриализации. Они также приступили к подготовке новых кадров, создавая каналы мобильности для низовых, лишенных социального капитала, но потенциально более лояльных групп. Так что, с одной стороны, формирующаяся социальная структура носила дискриминационный характер, направленный на исключение социальных групп, обладавших культурным и социальным капиталом, а с другой, была нацелена на массовизацию, примитивизацию, уплощение общества. Подобное «выравнивание» и одновременные требования беспрекословного подчинения большевистской политике влекли за собой подавление условий социальной структуры, дифференциации, эволюции общества.

Рост численности промышленных предприятий (около 6000 в 1928–1937 годы) и университетов (их число выросло в 5,5 раза, с 148 до 817, в 1928–1941 годы)[35] сопровождался созданием структур капиллярного контроля в этих массовых советских институтах. С 1920-х годов органы госбезопасности присутствовали в них через сети Секретных (позднее — Первых) отделов, формально отвечавших за сохранение государственных секретов, а на деле осуществлявших политической контроль, надзор за кадрами (прежде всего через систему «допуска» к секретным работам и документам)[36].

В то же время аресты высококвалифицированных специалистов в конце 1920-х — начале 1930-х заложили основу такой специфически советской формы организации научной и проектной деятельности, как «шарашки». Практика использования труда заключенных — ученых, инженеров, конструкторов и техников в системе научно-технических тюрем или лабораторий, особых технических бюро (ОТБ), особых конструкторских бюро (ОКБ) и научно-исследовательских институтов (НИИ) в ведении органов госбезопасности — стала отличительным феноменом закрытого тоталитарного государства, остро нуждавшегося в технологическом развитии, но в то же время не могущего полагаться на механизмы, которые формируют прослойку высококвалифицированных и независимых кадров в свободных конкурентных обществах.

С этой коллизией была связана потребность в организации жестких регламентирующих механизмов контроля над научно-исследовательской и проектно-конструкторской работой в рамках закрытых (секретных) иерархических структур. Основным направлением их деятельности была разработка военной и специальной техники. Как обобщил значение таких зон функционального развития Ю.А. Левада и его коллеги по проекту «Советский простой человек», изучавшие социальные последствия советского тоталитарного проекта с конца 1980-х годов, «шарашка» — это тот «минимум функциональной дифференциации, который допустим в иерархическом обществе тоталитарного толка и без которого не могло бы существовать все целое»[37].

Другой социальной группой, причисленной большевиками к «классовым врагам», являлся слой зажиточных крестьян. Для дискредитации самых успешных и работоспособных представителей деревни использовался термин, приобретший негативно-оценочную окраску еще в дореволюционный период: «кулаками» было принято называть крестьян, пользовавшихся наемным трудом, а также занимавшихся продажей готовой сельхозпродукции в товарных количествах. После Октябрьского переворота идеологическое наполнение понятия «кулачество», превращенного большевиками в инструмент борьбы за удержание власти, менялось в зависимости от направления курса ВКП(б).

В ранний послереволюционный период «кулаки-мироеды» объявлялись причинами всех обрушившихся на страну бед — продовольственного кризиса в городах, голода в деревне, нехватки хлеба на продажу. Причем первоначальный ленинский курс продразверстки, то есть принудительного изъятия зерна для государственных нужд, затрагивал не только крестьян, использовавших наемный труд, но и всех жителей деревни, в чьих хозяйствах имелся минимальный запас продовольствия.

Поскольку политика «военного коммунизма» и продразверстки вызвала мощное сопротивление в крестьянской среде (волна крестьянских восстаний распространилась по всей стране) и стала одной из главных причин массового голода 1921–1922 годов (этот первый советский голод унес жизни около 5 млн человек), курс на раскулачивание был временно приостановлен в период НЭПа. Однако он был с новой силой возобновлен в конце 1920-х в связи с началом форсированной индустриализации.

Главной целью политики сталинской коллективизации, первым этапом которой стал жесткий курс на полную «ликвидацию кулачества как класса», было выкачивание средств и ресурсов из преобладающего сельского населения (оно составляло на тот момент около 80%). Репрессиям вновь предшествовала кампания по публичной дискредитации: в 1928 году, накануне начала антикрестьянской операции, Сталин назвал индивидуальное крестьянство «классом, который выделяет из своей среды, порождает и питает капиталистов, кулаков и вообще разного рода эксплуататоров»[38].

В результате раскрестьянивания и принудительной коллективизации был сформирован такой системообразующий советский тип социальной организации, как колхоз. Эта «своеобразная форма уравнительной жизни» основывалась на «принудительном, экономически невознаграждаемом труде» и на «устранении любой функциональной дифференциации и соответствующей социальной мотивации»[39]. Колхоз как специфически советское социальное образование стал выражением стремления большевиков к массовизации, социальному упрощению, уравниловке. Возник же он в результате предельного насилия и угнетения, которому подверглось российское крестьянство, о чем еще пойдет речь.

Хотя к середине 1930-х большевиками было проведено несколько массовых репрессивных кампаний, апофеозом поисков «врагов народа» стал период, получивший известность как «Большой террор» 1937–1938 годов. Это время, по существу, и вошло в национальную память как годы массовых репрессий: именно тогда охота на «шпионов», «вредителей», «троцкистов», «правых», «уклонистов» и проч. приобрела поистине эпические масштабы, а образы «врагов» советской власти практически воплотились в реальных персонажей повседневной жизни.

Значение идеологемы «враг народа» сохранялось на протяжении всего сталинского периода. Если в Конституции РСФСР 1925 года присутствовал термин «враг трудящихся», в сталинскую Конституцию 1936 года вошло понятие «враг народа» (согласно статье 31, врагами являлись «лица, покушающиеся на общественную, социалистическую собственность»)[40].

В конце 1940-х с выходом нормативных актов об организации особых лагерей и тюрем МВД был официально закреплен перечень «особо опасных государственных преступников», в который вошли 12 типов осужденных: «агенты иностранных разведок, диверсанты, террористы, троцкисты, правые, меньшевики, эсеры, анархисты, националисты, белоэмигранты и другие участники антисоветских организаций и групп, а также лица, представляющие опасность по своей вражеской деятельности».[41] Хотя перечисленные группы уже давно не существовали в реальной советской жизни, «традиции идеологической и классовой борьбы не позволяли партийному руководству отказаться от ставших уже каноническими образов “врагов народа”»[42].

В конце 1940-х – начале 1950-х годов на фоне общего ожидания реформ в послевоенные годы в Советском Союзе была развернута идеологическая кампания по борьбе с «безродными космополитами», в ходе которой деятели культуры и науки, преимущественно еврейского происхождения, – театральные критики, писатели, журналисты, композиторы, художники, ученые и др. – обвинялись в прозападных идеях, антипатриотизме, «антинародничестве», «низкопоклонничестве перед Западом», формализме. «Буржуазный ура-космополитизм связан с безразличным, равнодушным отношением к народу, к его творчеству, с равнодушным, оскопленным, холодным эстетством и формализмом», – говорилось в передовице «Правды» от 29 января 1949 года, в подготовке которой, по некоторым свидетельствам, принимал участие лично Сталин.[43]

За два месяца до начала этой публичной расправы над так называемыми «еврейскими буржуазными националистами», 20 ноября 1948 года, был распущен Еврейский антифашистский комитет (ЕАК) на основании якобы имевшихся фактов о том, что он «является центром антисоветской пропаганды и регулярно поставляет антисоветскую информацию органам иностранной разведки».[44] За этим последовало закрытие еврейских издательств и газет, аресты членов ЕАК. 8 февраля 1949 года Сталин подписал постановление Политбюро о роспуске объединений еврейских советских писателей в Москве, Киеве и Минске, подготовленное генеральным секретарем Союза советских писателей А.А. Фадеевым, после чего многие писатели подверглись арестам.[45]

Историк Г.В. Костырченко так объяснил взаимосвязь между кампанией по публичной дискредитации и репрессивными мерами: «То были две стороны одной медали. Шумная пропагандистская кампания, бичующая оторвавшихся от родной почвы антипатриотов, находилась в центре всеобщего внимания и прикрывала, прежде всего от мировой общественности, негласную репрессивную акцию против еврейской интеллигенции. Скоординированные пропагандистская и полицейская атаки оказывали на тогдашнее советское общество ни с чем не сравнимый психологический эффект».[46] Кульминацией данной кампании стало дело еврейских «врачей–вредителей», прекращенное лишь после смерти Сталина в марте 1953 года.

Послесталинская эпоха была отмечена некоторой сменой парадигмы. В то время как на фоне усиливающегося противостояния с Западом в атмосфере холодной войны основной враг советской власти оказывался за пределами СССР, внутренний враг в качестве остаточного явления в бесклассовом обществе продолжал нести в себе угрозу «идеологической диверсии» или подрывной деятельности против советского государства под влиянием западного империализма и капиталистических идей. Как предупреждал в начале 1960-х Ф.Д. Бобков, тогдашний руководитель отдела Второго Главного управления КГБ, а с 1969 года — многолетний начальник Пятого управления по борьбе с «идеологической диверсией», «не имея социальной базы для развертывания широкой подрывной работы против нашей страны, империалисты стремятся активизировать подрывную деятельность отдельных антисоветских элементов»[47]. Так фигура «врага», центральная для советского тоталитарного сознания, сохранилась и после смерти Сталина, лишь поменяв обличье. Став менее открытым и более уклончивым, этот новый враг требовал более сложных методов подавления и нейтрализации.

Роль органов госбезопасности в терроре. Правоприменительные практики советских судебных и внесудебных органов

Преследования по признаку принадлежности к той или иной группе (социальной, этнической, профессиональной и проч.), широкое использование внесудебных органов в ведении тайной полиции, принятие противоправных нормативных актов и постановлений, нарушающих не только принципы международного права, но и противоречащих юридическим нормам советской правовой системы, избирательное правоприменение, придание обратной силы законам, произвольное использование права в качестве инструмента власти, постоянное расширение диапазона применения уголовного права и ужесточение наказания[48], нарушение принципа справедливости при вынесении уголовных приговоров — эти и другие правоприменительные практики составляли основу политических репрессий с момента основания советского режима.

Как отмечал юрист В.С. Нерсесянц, в советской юриспруденции имела место почти тотальная «политизация правопонимания» в сочетании с признанием «особого качества» советского права, на деле оборачивавшегося отрицанием права как такового. «Сведение советского права к форме политики пролетариата по существу означало отрицание права как самостоятельного и специфического феномена, отличного и независимого от политики пролетарской диктатуры. В этом подходе не право определяло форму политики, а политика определяла право, правовую форму регламентации. Право, таким образом, полностью подменялось политикой, политической целесообразностью, текучкой и конъюнктурой политики переходного периода», — пояснял юрист[49].

Яркой иллюстрацией подобной «политизации правопонимания» может послужить письмо, направленное Лениным наркому юстиции Д.И. Курскому в мае 1922 года. В письме шла речь о необходимости законодательного урегулирования террора: «Суд должен не устранить террор; обещать это было бы самообманом или обманом, а обосновать и узаконить его принципиально, ясно, без фальши и без прикрас. Формулировать надо как можно шире, ибо только революционное правосознание и революционная совесть поставят условия применения на деле, более или менее широкого»[50].

Как следствие подобных установок повсеместно практиковалась фабрикация уголовных дел на основе расширительных формулировок статей республиканских Уголовных кодексов (УК), а также сфальсифицированных доказательств. Неопределенность таких понятий, как «контрреволюционные преступления», «общественно опасные действия» и т.п., неясность юридического содержания целого ряда включенных в УК составов преступлений открывали неограниченные возможности их расширительного толкования и свободы усмотрения правоприменительных органов. Особая роль при этом отводилась статье 58 УК РСФСР 1926 года (и ее аналогам в УК других союзных республик), превращенной в один из главных инструментов политических репрессий как в СССР, так и в странах, оказавшихся в зоне советского влияния во время и после Второй мировой войны.

Как уже было отмечено, в Советской России уголовное преследование за «контрреволюцию» практиковалось с первых дней советской власти. Особенную часть вступившего в силу 1 июня 1922 года УК РСФСР открывала Глава I «Государственные преступления», содержавшая два раздела: «О контрреволюционных преступлениях» (ст. 57–73) и «О преступлениях против порядка управления» (ст. 74–104). 25 февраля 1927 года в новой редакции УКРСФСР вступила в силу статья 58 «Контрреволюционные преступления», включавшая 14 пунктов.

Она оставалась в силе до 1960 года, став символом советского политического правосудия. «Нет такого проступка, помысла, действия или бездействия под небесами, которые не могли бы быть покараны дланью 58-й статьи, — писал А.И.Солженицын в “Архипелаге ГУЛАГ”». — Сформулировать ее так широко было невозможно, но оказалось возможно так широко ее истолковать. 58-я статья не составила в кодексе главы о политических преступлениях, и нигде не написано, что она “политическая”. Нет, вместе с преступлениями против порядка управления и бандитизмом она сведена в главу “преступлений государственных”. Так Уголовный кодекс открывается с того, что отказывается признать кого-либо на своей территории преступником политическим — а только уголовным»[51].

Хотя полные данные об осужденных за контрреволюционные и другие особо опасные государственные преступления до сих пор не рассекречены, по имеющейся официальной статистике МВД СССР за 1921–1953 годы различными внесудебными органами (Коллегией ОГПУ, «тройками» НКВД, Особым совещанием, Военной коллегией) было осуждено 4 060 306 человек[52]. Если прибавить к этой цифре осужденных за контрреволюционные преступления обычными судами и военными трибуналами (по имеющимся сведениям, таковых было 1,1–1,2 млн), то общее число достигнет приблизительно 5,1–5,3 млн человек[53]. По подсчетам общества «Мемориал», осужденных по политическим мотивам в СССР было 5,5 млн человек, из которых примерно 1,1 млн были расстреляны[54].

Важным средством постоянного ужесточения репрессивной политики в СССР являлись секретные указы и постановления высших органов власти — ЦК ВКП (б), Совнаркома и ЦИКа, — санкционировавшие различные операции по массовым арестам и депортациям, а также приказы и ведомственные инструкции органов госбезопасности. Эти негласные распоряжения «директивных органов», игравшие роль «надстроек» над Уголовным и Уголовно-процессуальным кодексами, представляли грубое нарушение общепринятых процессуальных норм, юридических гарантий и норм судопроизводства.

Например, постановление Президиума ЦИК СССР от 21 ноября 1929 года, объявлявшее вне закона советских граждан, оказавшихся за границей, открыто придавало только что введенным нормам обратную силу. Отныне любой отказ вернуться в СССР расценивался «как перебежка в лагерь врагов рабочего класса и крестьянства» и квалифицировался как измена. В случае обнаружения «невозвращенец» подлежал по приговору Верховного суда СССР расстрелу «через 24 часа после удостоверения его личности», а его имущество конфисковалось[55].

Еще одним инструментом репрессивной политики режима служил «упрощенный» порядок судопроизводства. Особенную известность в этой связи приобрело постановление ЦИК и СНК СССР от 1 декабря 1934 года, принятое в день убийства первого секретаря Ленинградского обкома ВКП (б) С.М. Кирова[56]. Оно вводило порядок внесудебного вынесения приговоров, устанавливало, что следствие по делам о террористических организациях и терактах должно вестись в ускоренном режиме (до 10 дней); рассмотрение же дел в суде должно проходить в упрощенном порядке: заочно, без участия сторон и без вызова свидетелей. Не допускались ни кассационное обжалование, ни подачи ходатайств о помиловании; смертные приговоры должны были приводиться в исполнение немедленно. Хотя первоначально постановление применялось эпизодически, расширение масштаба упрощенного порядка вынесения приговоров совпало с назначением на пост наркома СССР Н.И. Ежова осенью 1936 года и стало проводиться на регулярной основе с февраля 1937 года.

Тысячи людей подвергались преследованиям на основании «объективного вменения», то есть привлекались к уголовной ответственности без установления их вины. Согласно статье 7 УК РСФСР 1926 года, меры социальной защиты (наказание) применялись не только «в отношении лиц, совершивших общественно опасные действия», но и в отношении лиц, «представляющих опасность по своей связи с преступной средой или по своей прошлой деятельности»[57]. Наиболее широкое распространение объективное вменение получило при репрессировании супругов и прочих родственников тех, кто обвинялся в измене родине и других контрреволюционных преступлениях (они осуждались исключительно как «члены семей изменников родины», ЧСИР).

Начало этой практике положило постановление ЦИК от 8 июня 1934 года[58]. С тех пор репрессии в отношении членов семей «врагов народа» осуществлялись на основании статей 58-1в и 58-12 УК РСФСР, а также секретных партийных постановлений, приказов НКВД и других ведомственных инструкций[59]. Хотя точные статистические сведения о жертвах по принципу коллективной ответственности до сих пор неизвестны, в доступной записке наркома внутренних дел Н.И.Ежова и его заместителя Л.П. Берии Сталину от 5 октября 1938 года говорится, что «по неполным данным, [было] репрессировано свыше 18 000 жен арестованных предателей»[60].

Неотъемлемой частью механизма массовых репрессий также являлись различные внесудебные органы в ведении органов госбезопасности — чрезвычайные комиссии, «тройки», «двойки» и проч., — наделенные правом выносить приговоры в упрощенном порядке, без соблюдения процессуальных норм. Так, в 1924–1934 годы в ОГПУсуществовали два органа внесудебной расправы: Коллегия ОГПУ, выносившая во внесудебном порядке решения о применении смертной казни, и Особое совещание (ОСО) Коллегии ОГПУ, уполномоченное отправлять в ссылку и заключать в концлагеря сроком до трех лет[61]. Особое совещание продолжило функционировать и после вхождения ОГПУ в состав НКВД в 1934 году и просуществовало до сентября 1953-го, получив осенью 1941-го право приговаривать к расстрелу. За весь период своего существования ОСО было осуждено более 650 тыс. человек[62].

Функцию внесудебного органа также выполняла Военная коллегия Верховного суда (ВК ВС) СССР, которая в 1937–1938 годы выносила приговоры (в подавляющем большинстве — смертные) на основании списков, составленных органами НКВД и санкционированных лично Сталиным и другими членами Политбюро ЦК ВКП (б)[63]. По отчетам ВК ВС, за период 1934–1955 годов ею было осуждено 47 549 человек, из них за период с 1 октября 1936 года по 30 сентября 1938 года были приговорены расстрелу 31 456 человек, к лишению свободы — 6 857 человек[64].

Механизм проведения арестных кампаний, основанных на разнарядках или «лимитах» с привлечением внесудебных органов, был разработан в рамках антикрестьянской кампании 1930–1931 годов, получившей название операции по раскулачиванию. На основании постановления Политбюро ЦК ВКП (б) «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации» от 30 января 1930 года и приказа ОГПУ № 44/21 «О мероприятиях по ликвидации кулачества как класса» от 2 февраля 1930 года выделялись три категории подлежавших репрессированию так называемых кулаков (под это определение на практике подпадали не только наиболее зажиточные крестьяне, но и недовольные политикой властей или заподозренные в нелояльности середняки и даже бедняки). Крестьяне, отнесенные к первой категории («контрреволюционный кулацкий актив») подлежали ликвидации путем заключения в концлагеря или расстрела. Попавшие во вторую категорию («остальные элементы кулацкого актива») высылались в отдаленные местности, в третью — расселялись на неудобных землях вне пределов колхозов[65].

Для рассмотрения дел «кулаков первой категории» в Полномочных представительствах ОГПУ на местах создавались «тройки» в составе членов ОГПУ, соответствующих комитетов ВКП(б) и прокуратуры, а для руководства операцией по выселению — «оперативные тройки». Состав «троек» утверждался председателем ОГПУ. В исключительном ведении Управления также находились списки, составлявшиеся на основе оперативных сведений об «антисоветских элементах», которые в течение многих лет собирались органами госбезопасности[66].

Первоначальные лимиты на аресты в 60 тыс. человек и на высылку в 150 тыс. были многократно превышены уже на первом этапе операции. С 1 января по 1 октября 1930 года ОГПУ было арестовано более 283 тыс. «кулаков первой категории»[67]. Число высланных в рамках операции по раскулачиванию крестьян только в 1930–1931 годы составило 1 803 392 человека[68]. По разным данным, через «кулацкую ссылку» прошли около 2,05–2,5 млн человек[69]. В местах ссылки в 1930-е годы от голода, болезней и невыносимых условий погибли около 600 тыс. переселенцев[70].

Насильственная политика раскулачивания, принудительной коллективизации и повсеместного изъятия зерна на государственные заготовки привела к жесточайшему голоду в основных зерновых районах страны. По официальным российским данным, в 1932–1933 годы от голода умерли 7 млн человек[71]. Наибольшие потери понесла Украина, где число умерших достигло 4–4,5 млн человек[72]. Колоссальный уровень смертности был также на Северном Кавказе, в Нижнем Поволжье и Казахстане, в этих регионах потери составили примерно по 1 млн жителей[73].

В разгар голода были приняты репрессивные меры, жестоко каравшие за хищение колхозной и иной государственной собственности (под это понятие подпадали в том числе собранные голодающими крестьянами колосья или картофелины, оставшиеся после сбора урожая на колхозном поле, — отсюда название, которое постановления ЦИК и СНК СССР от 7 августа 1932 года получило в народе, — «закон о трех колосках», или «семь восьмых», по дате издания указа)[74]. Наказанием за хищение госсобственности назначался расстрел с конфискацией имущества, который при смягчающих обстоятельствах мог быть заменен лишением свободы сроком не менее 10 лет с конфискацией. По некоторым сведениям, всего по «закону семь восьмых» в 1932–1939 годы были осуждены 200 тыс. человек, 11 тыс. из них приговорены к смертной казни[75].

Раскручивание маховика массовых репрессий привело к расширению советской лагерной системы принудительного труда и ее переходу под контроль органов госбезопасности. 11 июля 1929 года СНК СССР принял постановление «Об использовании труда уголовно-заключенных», по которому все осужденные сроком от трех лет лишения свободы передавались в ведение ОГПУ[76]. 25 апреля 1930 года приказом ОГПУ № 130/63 (во исполнение постановления СНК СССР «Положение об исправительно-трудовых лагерях» от 7 апреля 1930 года) было организовано Управление исправительно-трудовых лагерей[77], преобразованное 1 октября того же года в Главное управление исправительно-трудовых лагерей (ГУЛАГ) в структуре ОГПУ, а с 1934 года — НКВД[78]. Через ГУЛАГ, ставший символом бесправия, рабского труда и произвола в советском обществе, прошли по меньшей мере 20 млн человек[79], из них 1 606 748, по официальным данным, умерли в заключении в период 1930–1956 годов[80].

В тему: Геноцид в СССР. Как убивали заключенных в тюрьмах в 1941 году

Таким образом, два взаимосвязано существовавших репрессивных плана — режим террора и лагерная система — стали ключевыми социокультурными составляющими советского тоталитаризма. По мнению социолога Л.Д. Гудкова, режим террора, реализуемый институтами тайной полиции, составлял «негласную, необсуждаемую область социальных значений, определяющих массовое поведение, подобно традиционным регуляторам и механизмам (устным образом, некодифицированно, воспроизводясь исключительно в ходе межличностного взаимодействия)»[81].

В свою очередь, угроза лагеря (превращение в «лагерную пыль») представляла собой «не просто постоянный горизонт происходящего в стране и минусовую точку отсчета шкалы социальных позиций», но образовывала «ценностный негатив по отношению ко всем декларативным официальным ценностям и принципам», служа объяснительным смыслом ее «конституции, ее чрезвычайности и жесткости, воспроизводя и ретранслируя подразумеваемый, но никогда не формулируемый резидуум социального знания и компетенций, представлений о природе данного общества»[82].

По мере расширения репрессивной политики в 1936–1938 годы по указанию Сталина органами НКВД в Москве были организованы три больших показательных судебных процесса над бывшими высшими функционерами партии, в 1920-е принадлежавшими к внутрипартийной оппозиции. На первом процессе по делу «Антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра», который состоялся в августе 1936 года, все 16 подсудимых, включая бывших лидеров партии Г.Е. Зиновьева и Л.Б. Каменева, были приговорены ВК ВС СССР к расстрелу. Этот процесс дал сигнал к началу очередной массовой партийной «чистки», за которой последовала волна репрессий в армии и оборонной промышленности (в июне 1937 года состоялся суд по делу «антисоветской троцкистской военной организации», известному как «дело Тухачевского» и др.).

«Большой террор» представлял собой, словами историка О.В. Хлевнюка, «серию централизованных карательных операций против различных категорий населения, рассматривавшихся руководством СССР в качестве потенциальных или реальных “врагов” режима»[83]. На основании постановления Политбюро ЦК ВКП (б) «Об антисоветских элементах» от 2 июля 1937 года и оперативного приказа НКВД СССР № 00447 «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов» от 30 июля 1937 года в каждый регион спускались лимиты по числу лиц, подлежащих аресту, а создаваемым на местах «спецтройкам» (в составе руководителей местных органов НКВД, первых секретарей соответствующих комитетов ВКП(б) и либо местных прокуроров, либо руководителей местных исполкомов) предоставлялось право выносить приговоры по «первой категории», то есть приговаривать к расстрелу, и по «второй категории», то есть заключать в лагеря сроком 8–10 лет.

В рамках операции территории республик, краев и областей делились на оперативные сектора, в каждом из которых формировались оперативные группы, возглавляемые ответственным работником республиканского, краевого или областного управления НКВД. Оперативным группам отводилась центральная роль в организации и проведении операции: начальники групп осуществляли «руководство учетом и выявлением подлежащих репрессированию, руководство следствием, утверждение обвинительных заключений и приведение приговоров троек в исполнение»[84]. Списки кандидатов на арест, составленные оперативной группой (на основании «установочных данных и компрометирующих материалов»), утверждались начальниками соответствующих УНКВДреспублик, краев и областей. Санкции прокурора при этом не требовалось. Всего «тройками» с августа 1937-го по ноябрь 1938-го было осуждено 767 397 человек, из них — 386 798 по «первой категории»[85].

Наряду с «тройками» в течение 1937–1938 годов действовали «двойки» в составе наркомов внутренних дел республик или начальников краевых и областных управлений НКВД совместно с республиканскими, краевыми и областными прокурорами (на общесоюзном уровне работала главная «двойка», официально именуемая Комиссией НКВД и прокурора СССР). Создание этих внесудебных структур предусматривалось приказом НКВД от 11 августа 1937 года «Об операции по репрессированию членов польской военной организации в СССР»[86]. В ходе операции рассмотрение дел производилось заочно, по подшитым в специальные «альбомы» спискам. Такой механизм «альбомного» порядка оформления дел применялся впоследствии при проведении, по крайней мере, десяти аналогичных «национальных операций» 1937–1938 годов (румынской, латышской, эстонской, финской и др., а также харбинской).

(Окончание следует).

—

Евгения Лёзина, опубликовано в издании Уроки истории

В тему:

• Как убивала «красная» Россия. Процедура смертной казни в 1920–1930-х годах. Часть 1
• Как убивала «красная» Россия. Процедура смертной казни в 1920–1930-х годах. Часть 2
• Как убивала «красная» Россия. Процедура смертной казни в 1920–1930-х годах. Часть 3
• Как убивала «красная» Россия. Процедура смертной казни в 1920–1930-х годах. Часть 4
• Мелкая лагерная пыль