Голод 1933 года. Часть 5: Последний нэпман. Герой Блажевский - мститель народный

Версия для печати

«...У нас такой порядок в селе: каждый день объезжаем село и собираем трупы. Бывает, правда, заходишь во двор, а там лежит человек еще живой, но вот-вот кончится, ну, его тоже прихватишь, чтобы завтра не заходить больше в тот двор. Пока до телеги дотащишь, смотришь, он уже и кончился, а нет, так на телеге дойдет.”

Воспоминания Дмитрия Даниловича Гойченко - советского партработника (биография автора - в конце первой части).

(Продолжение. Начало читайте здесь: часть 1, часть 2, часть 3, часть 4).

Посреди площади на куче перин сидела женщина и куча детей. Стояла жара. Мать старалась прикрыть детей, но они все плакали и просились домой. Но дома они больше не имели. Аврум держал маленькую столовую Несмотря на свирепствовавший вокруг голод , он умудрялся что-то доставать и в его столовой можно было как-нибудь утолить голод. Но, как говорили тогда, миновало время "стрижки" непманов, когда давали им возможность снова "обрастать", дабы было что постричь в следующий раз.

Теперь же волею большевистских вождей период НЭПа, когда, по выражению Ленина большевики отступали, "чтобы разбежаться и дальше прыгнуть", кончился. Шло бешеное наступление на "капиталистические элементы города и деревни". Таким "капиталистическим" элементом, последним в районе, и был Аврум.

Его раньше все "стригли", правда, порой со шкурой, а теперь он подлежал "ликвидации". Получив такой налог, что его нельзя было бы выплатить и из пяти столовых, Аврум был лишен домика и всего имущества и выброшен на улицу с шестью детьми. Ему оставили лишь перины и то, видимо, больше для смеху, - пусть, мол, таскаются со своими перинами.

Непосильное обложение было обычным приемом, посредством которого ликвидировали нэпманов, а впоследствии и кустарей-одиночек, точно также, как и уцелевших еще единоличников...

Проезжая окраиной села и услышав пронзительный визг свиньи, мы обратили внимание на большие постройки колхозной свинофермы и решили посмотреть ее. В огромном, довольно чистом и светлом помещении, ныряя в обильно наваленной соломенной подстилке (для людей соломы не было), нежились громадные упитанные свиньи белой английской породы.

Увидев людей, они поворачивали свои рыла и что-то по-своему хрюкали. Дальше шли загородки с подсвинками. Пройдя сквозь помещение и выйдя в противоположную дверь, мы увидели группу людей, стоящих у костра. Двое красных и упитанных, как только что виденные нами свиньи, политотдельцев, шеи и бритые физиономии которых так и лоснились, играя своим румянцем на солнце, ругали заведующего свинофермой, грозя ему снятием с работы и арестом. "Знаем мы, - кричал один политотделец, - какой у вас тут брак!

Мы не дурачки и нас не проведете. Вы половину поросят поедаете под видом брака, увечий и мертворожденных. Выгоним всех до одного и новых людей поставим, потому что все вы тут срослись между собой, все одна шайка расхитителей социалистического добра. Расстреливать будем, как собак, за такие штуки."

На костре осмаливали 10-ти пудового борова, только что убитого для политотдельцев. Приятный запах жареной свинины разносился вокруг и сюда подходили и подползали со всех сторон голодные колхозники, вдыхая чудный аромат недоступного сала.

"Чем вы кормите свиней, что они так прекрасно упитаны и блистают такой чистотой?" - спросил Миша заведующего фермой. "Ячменной дертью, а главное чечевицей, которой здесь призапасен для них целый чердак, - ответил тот, - А что чистые свиньи, так это не только от кормов, а главное от ухода. День и ночь работает моя бригада, убирая и чистя их. А вот потеплеет, купать будем. На всей ферме ни вошки не найдете."

Вокруг собралась уже большая толпа. Вблизи стоял скелет женщины. Она держала на руках такой же скелетик шевелившегося ребенка. Лицо ее было желто, как воск. Кожа была как бы пергаментной. В потухших глазах зажигались искры при виде разделываемой свиной туши. Она глотала слюну и тщетно пыталась закрывать рот, который растягивало судорогой. Ребеночек, увидев мясо, протягивал тонкую щепочку, в которую превратилась его ручка, и начинал требовать: "Дай, мама, дай..."

Он, напрягая свои до крайности ослабевшие силы, рвался в сторону мяса. У матери покатились крупные слезы: "То не нам, то не нам, моя Лялечка", - успокаивала она дитя и прижимала его к своей иссохшей груди. "Это не нам, это чужим дядям", - отозвался стоящий, некогда могучий как дуб мужчина, а теперь также превращенный в скелет. "Вот нам. Бери, детка, ешь."

Он протянул руку, в которой была чечевица, не успевшая перевариться в желудке убитой свиньи и вместе с калом выброшенная из вынутых внутренностей. Дитя протянуло ручку и, захватив горсть чечевицы, жадно ее запихивало в ротик. Но большая часть ее просыпалась и все, стоявшие рядом колхозники, закричали: "Мария, смотри же!", а сами нагнувшись собрали все до зернышка и съели. "Эта ферма, спасибо, нас много поддерживает", - сказал один подросток, обращаясь к нам. "А чем она вас поддерживает?"- спросил Миша.

"Как чем? Свиньи едят целую чечевицу и много выходит с калом. Мы ее выбираем и едим. Тут, когда чистят свинарник, весь колхоз собирается и копается в навозе". Слыша это, политотделец сказал заведующему фермой: "Чтоб вы с сегодняшнего дня мололи и чечевицу. Нечего зря переводить добро, пуская его в навоз". Бедный мальчик в ужасе закусил губу, а колхозники угрожающе посмотрели на невольного предателя, своей болтливостью лишившего их, может быть, единственного источника питания.

Отойдя с политотдельцами в сторону и разговаривая, Миша спросил: "Зачем вы открыто понавешали на себя револьверов? Нехорошо же. Ведь вы работники для массовой политической работы. Другое дело, если бы вы были работниками по линии ГПУ".

На что те оба заговорили разом: "Для того, чтобы кто не вздумал нами полакомиться. Эта же банда нас съест." Затем более молодой, обратившись к старшему, заговорил: "Слушай, отдадим им хоть ноги и голову." "Брось ты, - ответил тот, - разве их накормишь такую ораву. Из-за этих ног через полчаса они тут перебьют друг друга. Кроме того, моя жена очень любит холодец, да и я тоже. Ничего не надо давать."

У этих людей не было даже тени сочувствия к несчастным. Они на них смотрели с презрением и ненавистью, как на какие-то низшие существа, вполне заслужившие свою участь.

Уехав от свинофермы, мы в центре села встретили подводу, наваленную трупами горой, сверху которой лежали вилы. "За какое время накопилось столько трупов?" - спросили мы. Двое мужчин, из коих у одного был багор, которым волокли трупы к телеге, отвечал : "Это со вчерашнего дня. У нас такой порядок в селе: каждый день объезжаем село и собираем трупы.

Бывает, правда, заходишь во двор, а там лежит человек еще живой, но вот-вот кончится, ну, его тоже прихватишь, чтобы завтра не заходить больше в тот двор. Пока до телеги дотащишь, смотришь, он уже и кончился, а нет, так на телеге дойдет. Иной даже языком еще шевелит, но что с него, ему уже все равно". "А кто же ямы роет?" - спросил я.

"О, у нас начальники предусмотрительные и заботятся, чтобы достаточное количество ям было приготовлено заранее. И сейчас есть 4 ямы готовых. Мы в одну яму бросаем человек 30-40, а то и 50. Как накопится столько трупов в яме, так и зарываем, что-то вроде братских могил получается. А иначе не в силу было бы ямы рыть и засыпать".

Мне пришла на память еще одна мысль и я спросил: "Куда девается имущество тех семейств, которые полностью вымерли?" "Что было у кого получше из вещей, то давно продано и проедено, а осталась только никому не нужная дрянь. Соседи обычно приходят и копаются в этом имуществе, что может еще пригодится, берут себе. А если они вымрут, другие у них заберут. Так и идет колесом. Из 3000 жителей нашего села умерло уже 1800. А сколько умрет еще, неизвестно. Наверное много еще умрет. А кто не умрет, тот навеки калека..."

В одном месте в лощине мы увидели необычное для этой поры зрелище. Там работала молотилка, у которой вяло шевелились люди. Оказывается, она перемолачивала старую солому. Можно было предполагать, что таким способом местные власти хотят добыть немного зерна для голодных колхозников. Но это было не так. Ничтожное количество зерна, добываемое этим способом, сдавалось государству.

Партийные надсмотрщики строго следили, чтобы колхозники не ели зерно, но те все же украдкой бросали его в рот. Нам рассказывали, что в прошлом году осенью, во время молотьбы, многие колхозники были осуждены не только за то, что по горсточке зерна спрятали в карманы, а и за то, что ели.

В то же время огромная масса зерна, ссыпанного при железнодорожных станциях в кучи по несколько метров высотой, согревалась и прела, а когда пошли дожди, то некоторые такие кучи зерна насквозь промокли и загнили, ибо трудно было спасти при помощи брезентов гору зерна, заключающую тысячи пудов. Разумеется, что достаточно было протянуть руку к этому зерну, как такой "преступник" предавался суду.

Миша потом говорил мне, что ввиду нехватки зернохранилищ и мешков, зерно всюду ссыпалось в такие кучи, лишь кругом обложенные мешками. Много таких куч полностью испортилось и зимой смерзлось в одну сплошную массу, которую дробили при помощи кирок и ломов и увозили на спиртовые заводы, а часть просто зарывали... Как потом мне приходилось говорить с людьми из других областей Украины и с Кубани, оказывалось, что точно то же творилось повсеместно. Кроме того, гибло громадное количество овощей.

Так, в одном лишь небольшом городе Терской области (Северный Кавказ), в мае 1933 года, когда население наполовину вымерло от голода, было выброшено в реку Куму 80.000 пудов картофеля, сгнившего на складах ЦРК (центрального рабочего кооператива) и 10.000 пудов капусты. В то же время на станции Цымла в реку было выброшено десятки тысяч пудов испортившейся рыбы и тысячи пудов сгнивших яблок. То же самое имело место во многих других городах.

Осенью 1932 года на всех железнодорожных станциях Северного Кавказа сгнило колоссальнейшее количество арбузов и дынь, сложенных в штабеля в то время, как людей судили за переработку своих арбузов на мармелад домашним способом. Во многих местах жестокими мерами заставили сдать все до последнего клубня картофеля и кочана капусты.

В результате такой политики, голод на Кубани и в южных областях Украины был еще значительно острее того, что было на Киевщине. Необычайно остро свирепствовал он вокруг тогдашней столицы Украины - Харькова и в Донбассе, вызвав волнения среди рабочих и в армии...

Герой Блажевский - мститель народный

Человек, у которого на боку болтался револьвер, а с другой стороны военная полевая сумка, заменявшая портфель, узнав, в каком направлении мы едем, попросил подвезти его в какое-то село. Он был инструктором райпарткома. Когда мы проезжали мимо леса, он рассказал нам о том, что два года назад в самый разгар хлебозаготовок в этом лесу "банда" Блажевского поймала председателя райисполкома, привязала его к дереву и сожгла. Обуглившийся труп, привязанный к дереву цепью, был обнаружен на второй день.

Над головой была прибита табличка, в которой такая кара обещалась каждому, кто забирал последнее зерно у крестьян. На табличке была надпись "Блажевский - мститель народный". Затем по нашей просьбе инструктор рассказал нам подробней о "банде" Блажевского. Смысл рассказа таков.

Весь период Гражданской войны повстанческий отряд Блажевского, являвшегося сыном сельского священника, сражался против советов. Закончилась Гражданская война. Был издан закон об амнистии. Но Блажевский был слишком дальновидным, чтобы попасться в ловушку. Абсолютное большинство его отряда разделило его позицию - умереть только с оружием в руках.

Они не ошиблись, ибо со временем все амнистированные, в том числе принятые на службу в ГПУ и использованные для борьбы с их вчерашними товарищами по оружию, были истреблены. Верным Блажевскому осталось очень много людей. Условия борьбы становились все труднее. Надежда на крах большевистской власти постепенно окончательно умерла. Отряд постепенно таял.

Одни пробрались за границу, другие ушли подальше от родных мест и там приспособились к жизни. С Блажевским осталось несколько десятков наиболее смелых и глубокоидейных людей, решивших не уходить с родных мест, веря, что они еще понадобятся народу.

Они не стали беспокоить представителей власти и тихо сидели в лесной глуши или же большей частью находились у верных им крестьян, а таковых было абсолютное большинство. Если же кто из представителей местных властей или местных коммунистов и иных жителей, угождавших советам доносил в ГПУ и против Блажевского высылалась экспедиция, доносчик неизбежно погибал, а имущество его часто сжигалось.

Блажевский, уничтожая врага, никогда не ошибался, ибо у него была идеально поставленная разведка. Огромное количество крестьян в целом ряде районов на территории от Белой Церкви до Черкасс и Звенигородки, было его тайными соучастниками. Да и любой почти крестьянин, знавший, что отряд Блажевского находится в селе и видя грозящую опасность, предупреждал его.

Агенты Блажевского находились в ГПУ, в воинских частях, в партийных и советских органах. Поэтому-то он был неуловим. Сперва было власти подвергли репрессиям семьи некоторых участников отряда, но вынуждены были отказаться от этой меры, так как Блажевский уничтожал столько представителей власти, что благоразумнее было его не трогать...

Шел год за годом. Никакие попытки ГПУ проникнуть своими щупальцами в отряд не удавались. И вот пришло, наконец время, когда Блажевский понадобился народу.

В 1929 году, когда стали доводить твердые задания по хлебозаготовкам до крестьянских дворов, отряд Блажевского активизировался. Как только конфискуют чье-либо имущество, так гляди, и нет кого-либо из коммунистов или пошло чье-либо имущество с дымом.

В период раскулачивания и коллективазации во всех районах пришлось держать значительные воинские отряды, явно или тайно. Конечно, Блажевский избегал стычек с военными частями. И целью его была не война, а месть за терроризирование населения и дезорганизация различных мероприятий власти. Случалось, что пока сельские активисты кого-либо раскулачивают, их избы уже горят. Иногда Блажевским уничтожались сразу целые группы уполномоченных партийцев, загонявших крестьян в колхозы.

В те места, где проявлялась деятельность невидимого Блажевского, направлялся иногда целый полк. Не раз прочесывались леса и села после того, как место появившегося Блажевского было оцеплено на много километров вокруг. Но ни Блажевского и никого из его товарищей поймать не удавалось.

Под видом мирных крестьян они спокойно работали по хозяйству или лежали на печке у чужих людей, кто бы эти люди ни были, даже их противники. Таков был неписаный закон среди населения: к кому Блажевский или кто из его отряда вскочил, тот должен делать все в присутствии нагрянувшей погони, чтобы замаскировать его. Каждый был убежден, что если бы он предал Блажевского, и даже был бы уничтожен весь его отряд, все равно от тайных его соучастников пришла бы гибель предателю.

Однажды для прочесывания высылалась целая дивизия. Блажевский затихал на время и снова и снова обрушивалась его карающая рука на головы особенно ретивых коммунистов, каковым был и сожженный председатель райисполкома, беспощадно расправлявшийся с крестьянами за невыполнение ими непосильных заданий по хлебозаготовкам. Во все села целой округи были посланы особые агенты ГПУ на разные незначительные должности.

Эти агенты имели задание так сблизиться с населением, чтобы войти к нему в доверие. Некоторым это удалось и они были осведомлены о появлени Блажевского в их селах. Однако пока появлялась достаточно большая вооруженная сила, Блажевский исчезал. ГПУ поняло, что его можно поймать лишь вне села, где-нибудь в лесу или в поле. Агентам были даны соответсвующие указания.

И вот однажды, это дело было зимой, сильный отряд ГПУ и милиции, подкрепленный коммунистами и комсомольцами, двинулся к селу, в котором находился отряд Блажевского. Будучи предупрежден, отряд ушел. Но агент проследил направление его ухода. Был вызван батальон войск, который бросился по следам Блажевского. Вьюга мешала Блажевскому и его отряду быстро перебраться в другое село и там "раствориться". Увидев погоню, отряд Блажевского засел между скирд соломы среди поля. Начался бой.

Отряд Блажевского имел с собой несколько ручных пулеметов, винтовки и гранаты. Выбрав удобные позиции, он поражал наступающего, в десять раз превосходящего силами противника. Десяток за десятком трупов наступавших гепеушников устилали поле вокруг соломенных скирд. Видя, что патроны на исходе, храбрецы Блажевского под прикрытием своих пулеметов подползали к убитым и забирали патроны и подходящее оружие. Не всем удавалось вернуться с добычей. В иных попадали вражеские пули.

Другие же продолжали добывать таким способом патроны. Иного выхода не было. На подкрепление батальону прибыли войска, а также отряды коммунистов и комсомольцев. Это в то время, как отряд Блажевского все таял. От брошенных гранат некоторые скирды загорелись и кольцо смерти вокруг горсточки измученных, с отмороженными руками, ногами и лицами героев, все сжималось.

Но они все продолжали отбиваться, имея кровоточащие или обледенелые раны, пока последние силы не оставляли их или же не угасал проблеск сознания. Ровно двое суток шел бой, пока был убит последний человек. Так закончилась героическая эпопея благороднейшего и храбрейшего рыцаря народного и столь же героического его отряда, служивший более десятка лет символом надежды многих тысяч крестьян.

Мы спросили инструктора, видел ли он Блажевского. Он ответил, что тысячи фотографий Блажевского были распространены. Но ему пришлось однажды встретиться с ним в лесу. Блажевский имел красивое мужественное лицо, голубые глаза. Одет он был в галифе и кожаную тужурку. Через плечи крест-на-крест были надеты пулеметные ленты. На нем также была винтовка, револьвер, кинжал и две гранаты у пояса.

"Я так перепугался, - говорил нам инструктор, - что не в силах был скрыть, кто я. Я тогда работал в этой же должности. Видя, как я трясусь, и очевидно не имея каких-либо сильно компрометирующих меня в его глазах данных, он положил мне руку на плечо и, улыбаясь, промолвил: "Не бойтесь, я вам ничего плохого не сделаю, но будьте и вы человеком." (Можно полагать, что интструктор имел немало неприятностей от ГПУ из-за своей нетронутости Блажевским.)

Мы приехали в райцентр другого района. В глаза бросилась красивая вывеска Торгсина. "Давай-ка зайдем", - говорит Миша. Зашли. Кроме продавца нет никого.

Он объяснил нам, что в последнее время почти ничего не поступает, а немного раньше поступало порядочно золотых монет и колец. "Изредка перстни с камушками были. Это поступало преимущественно от евреев, а теперь видно и они истощились." - сказал продавец. В магазине имелись разнообразные продукты, начиная от муки и кончая шоколадом и прочими лакомствами.

Почти все эти продукты были иностранного происхождения. Когда мы вышли, Миша объяснил: "Это та помощь, которую международные благотворительные общества посылают голодающему народу. Вместо выдачи этой помощи голодающим, государство посредством нее выкачивает последние сохранившиеся у кого-либо ценности. Лишь тот получает действительную помощь из-за границы, кому лично адресована посылка. Это в большинстве евреи, получающие посылки от своих родственников. Но не все их осмеливаются получать.

Многие отказываются как от посылок, так и от денег. От них иногда требуют подписи о получении, а иногда ГПУ само оформляет получение как денег, так и посылок. Конечно, и то и другое поступает в распоряжение государства. Недавно одна девушка получила извещение, что на ее имя, как единственной наследницы умершего в Америке родственника, поступило что-то около 12-ти тысяч долларов. Девушка учится в институте. Для нее это было неожиданным счастьем.

Побежала она получать доллары. Подходит к ней агент ГПУ и вежливо приглашает в одну из комнат. Дело кончается тем, что она эти деньги "дарит" государству и получает несколько талонов в Торгсин на сумму, быть может, в десять долларов. Не "подарила" бы она доллары, пришлось бы в придачу к ним "подарить" может быть и жизнь. И она предпочла первое. Но поскольку у нее в душе сохранилось недовольство, она попадает в особый список ГПУ..."

Мы направились в столовую районного актива. Первая комната предназначалась для районных служащих более низкой ступени. В следующей небольшой комнате, прекрасно оборудованной, уставленной цветами, с окнами, завешанными красивыми тюлевыми занавесками, обедали старшие чиновники, а именно члены бюро райкома и президиума райисполкома, инструкторский аппарат райкома, редактор районной газеты и еще кое-кто из избранных, хотя все эти чины получали хорошее снабжение сухими продуктами. Между блюдами обеих категорий была весьма большая разница.

Поужинав, мы с Мишей направились в парикмахерскую, поручив шоферу ехать к гостиницу Райсельбуда (районный дом-клуб крестьянина) и там предупредить, чтобы приготовили номер. Маленький подвижный еврей-парикмахер торопливо забегал, приготовляя прибор. Намыливая с поразительной быстротой лицо Миши, он одновременно расспрашивал, кто мы, откуда, как жизнь в Киеве, семейные ли, какими культурными развлечениями пользуемся и так без конца. Мне нечего было говорить и Миша отвечал за обоих.

Намыливание длилось минут десять, пока из боковой двери вошел глубокий старик, отец парикмахера. "А где вы остановились, позвольте вас спросить?"- обратился он ко мне дрожащим голосом. Я сказал, что в гостинице Райсельбуда, но мы там еще не были. - Хорошая гостиница, - сказал старик, - очень хорошая. Когда-то она принадлежала моему брату. О, что это за человек был, если бы вы знали!

- А где теперь ваш брат? - спросил я.

- Давно замучили моего брата, а семья по свету развеялась.

- Кто замучил?

- Тот, кто всех мучает, - ответил старик.

Парикмахер, который уже брил Мишу, оторвавшись от работы, сердито крикнул старику: "Папа, что я тебе говорил не раз!" На что Миша заметил: "Не бойтесь, ничего, - и, обращаясь к старику, сказал - продолжайте, отец." Дружеский тон Миши успокоил парикмахера, и старик продолжал: "Три года назад почти всех наших евреев таскали за золото, требуя сдать все, кто что имел.

Тогда же закрыли синагогу, в которой я был раввином и превратили ее в Райсельбуд, где теперь в чертовы игры играют, а также печатают газету. Тогда же закрыли одну церковь и устроили в ней стрелковый тир. Вторую церковь пока верующие отстояли. А наши евреи, напуганные тем, что у них устраивали трус золота, не проявили особого интереса к синагоге, и ее под шумок без особого труда закрыли. Тогда у всех забрали золото и все, что обнаружили из драгоценностей.

Но им все было мало. Они стали арестовывать людей и мучить. Они набили нас в подвал столько, что мы один у другого стояли чуть ли не на голове. Тут были и мы с братом, и бывшие торговцы, и разные ремесленники, и врачи. Всех сословий были люди. Были, конечно, и русские, не одни евреи, но меньше. И вот нас держали в такой тесноте в сыром подвале. Никто не мог сесть, потому что и стоять было тесно.

Нам не давали ни пить, ни есть. Ночью мы продолжали стоять в темноте. Время от времени приходил человек из ГПУ и спрашивал, кто готов сознаться, где золото.Кое-кто отзывался, и его выводили. Иной возвращался и говорил, что лучше тут умереть, чем идти на объяснение, поскольку там, если говоришь, что ничего не имеешь или имеешь слишком мало, начинают издеваться и бить.

Поверьте, вот клянусь вам своими детьми, что трое суток нам не давали ни есть, ни пить и только два раза в день водили в уборную, и мы вынуждены были мочиться просто на пол. Люди стали убывать и становилось чуть-чуть свободней, так что мы могли хоть по очереди сидеть. Затем нам дали есть одну селедку, соленую-соленую, и ни ломтика хлеба. На каждого дали по три штуки.

Иной воздерживался сперва есть без хлеба, но другие ели, и он тоже начинал есть. Мы были очень голодны и не думали о том, что с нами будет дальше. Можете себе вообразить, как нас стала разбирать жажда. Не было терпения. Губы трескались от соли и жажды. Некоторые кричали, требуя воды, другие плакали, иные просили у Бога смерти.Когда мы молили приходившего от ГПУ, чтобы дали хоть по капле пить, он, похабно ругаясь, кричал: "Я к вам не насчет воды пришел, а насчет золота", - и снова спрашивал, кто хочет сознаться.

Снова и снова кое-кто уходил. Остальных продолжали дальше держать без воды. Прошел день, другой, третий. Я не могу вам передать, что это было за мучение. Иные уже теряли сознание. Тогда приходивший велел их вытаскивать на воздух и им вливали немного воды и обратно спускали в подвал.Затем, видя, что люди сидят неделю и не сознаются, начали по одному вызывать и мучить.

Моего брата вешали за ноги, и он так висел, пока не лишался чувств, и снова его приводили в подвал. Затем опять брали и что с ним только ни делали! Человек не выдержал и сознался обо всем, что у него было припрятано. Но его продолжали мучить, им все было мало. Один раз ночью его вызвали на допрос и привели еле живого, а наутро он был уже трупом.

Меня тогда тоже много били, но я не сознавался. Если у меня было еще что мелочи, то я же не хотел лишиться последнего. На восьмой день нам дали пить и есть, потому что трое умерло, а многие лишались чувств. Но после этого стали еще более жестоко издеваться.Через две недели меня выпустили и взяли подписку, что я никому ничего не скажу. Постепенно всех выпустили. И вот наши люди стали разбегаться, кто куда. Теперь в местечке живет всего 13 семейств евреев. Хвала Богу, еще никто от голода не умер.

Это потому, что остались все люди мастеровые: то кузнец, то портной, то сапожник, то парикмахер. Есть среди оставшихся два врача, затем защитник. Я не считаю нескольких коммунистов, кои за золото нас таскали и синагогу закрывали и теперь на нас чертом смотрят. Так вот, все эти люди кое-что имеют от районных работников, которые пользуются их услугами, а кузнецы получают от МТС.

Врачу тоже человек иногда готов последнюю рубаху отдать. Но все же мы очень голодны. Все мы недоедаем. Теперь, как вы знаете, есть Торгсин. Если у кого что сохранилось, так он его не станет беречь, не в могилу же его брать с собой, умерши от голода! Я думал себе, что там у меня сохранилось - пустяк, снесу в Торгсин и куплю немного продуктов.

Поверьте, что я отнес все, потому что когда три года назад до ареста был произведен внезапный обыск, все было взято. Даже у невестки из ушей серьги были силой вытащены. Вы думаете, ГПУ забыло, что я когда-то сидел за золото? Нет, не забыло. В ту же ночь ко мне явились гости и увели меня. Меня долго не держали, всего 4 дня. Что со мной делали, один Бог свидетель.

Скажу вам только, что мне загоняли иголки под ногти, накручивали на гвоздь бороду и рвали и закончили тем, что начали давить дверью руку. У меня здесь все ногти слезли. (Левая рука старика была плотно забинтована). Я не мог больше терпеть и я наговорил на других евреев, что у них есть золото. И вот из-за меня 6 человек страшно мучили. А одного-таки убили.

Но что я мог делать, несчастный человек, когда я не в силах был вытерпеть? А теперь меня мучает совесть. Я день и ночь плачу. Я уже у всех, кого я оговорил, просил прощения и они меня простили, потому что сами испытали такое же. Но мне от этого не легче," - и старик залился слезами.

- Папа, перестань, я тебе говорю. Там не замучили, то умрешь от своих глупых нервов, - сказал парикмахер, - ах, как он меня раздражает, я уже не могу терпеть, - добавил он про себя.

Ни меня, ни Мишу не мог удивить рассказ старика, так как приемы ГПУ, применяемые для "выкачивания" золота из населения, были общеизвестны.

- Теперь, в такое страшное время, - продолжал старик, - может спастись только тот, кто имеет какие-то ценности, а без них вся жизнь человека зависит целиком от капризов власти. И волей-неволей человек вынужден как-то приспособляться к власти, потому что его жизнь и смерть в ее руках, он потерял всякую самостоятельность. И когда такое было? Нигде и никогда.

Когда-то раб был несравненно счастливей нынешнего колхозника, а крепостной крестьянин был попросту помещик по сравнению с этими несчастными людьми. Создано такое положение, что ни один человек в стране не может самостоятельно существовать, ни ум, ни труд, ничто не может его спасти...

Побрившись, мы вышли на улицу. Стоял теплый прекрасный вечер. Взошедшая луна обильно поливала своим светом мрачную землю. Было тихо, как в могиле, все живое как вымерло. Вспоминались такие же вечера, когда воскресшая торжествующая природа гармонически дополнялась чудесными украинскими песнями, лившимися из пышущих здоровьем грудей счастливых юношей и девушек. А теперь, теперь что сделано человеческой жестокостью! Сердце сжималось до боли да невольно наворачивались слезы от этого сравнения. Оставаться на лоне природы было не под силу. Слишком горько было на сердце. Мы молча пошли к гостинице.

При входе мы увидели очень высокого и необыкновенно худого человека лет 50 со свертком бумаг под мышкой. Узнав, что он корректор местной газеты, Миша пригласил его в отведенную для нас комнату побеседовать. Этот человек имел университетское образование и работал прежде учителем. Но его как "чуждого" вычистили, заменив полуграмотным комсомольцем.

Однако его пока не уничтожили, поскольку нужен корректор и без него никак не обойтись, ибо все работники районной газеты имеют малое образование, иные же вовсе малограмотны. Но зато ему, как чуждому, достается от них. Как над нам не издеваются, каких только кличек ему не дают! Он голодает. Его едва носят ноги, но всякая просьба о помощи встречается руганью и упреками.

Лишь изредка ему отпускают мизерное количество продуктов. Ему, как беспартийному и чуждому, отказывают даже в столовой второй категории. Он давно уехал бы куда-нибудь, но ГПУ связало его подпиской о невыезде. Ознакомившись с газетой, мы убедились в действительных достоинствах корректора. Прекрасная верстка, безукоризненная грамотность, замечательный стиль.

Ему приходится переделывать все поступающие в газету статьи. Мы попросили показать нам сырье, из которого он, посредством умелого редактирования, делает эти статьи. Статья, написанная секретарем райкома, поражает своей неграмотностью.

Мне приходилось не раз видеть подобные статьи в их натуральном виде в других районных газетах, здесь этого нет. Все подвергается переработке, конечно ни на йоту не изменяя содержания. Лишь вместо безграмотных, иногда бессмысленных и глупых фраз, появляются подлинные перлы. Но коммунисты этого не ценят и мало понимают. Как он говорит, он и считают его даже перед ними обязанным за то, что он пока гуляет на свободе.

Газета, как и все прочие районные и областные, содержала наряду с казенным стандартным материалом, присылаемым из главной московской кухни и восхваляющим победы социализма, расцвет счастливой и радостной жизни, материалы, освещающие ход посевной кампании и имевший погромный характер.

Кроме того, имелось несколько мелких заметок об успехах социалистического строительства в районе. Конечно, о голоде или других подобных результатах строительства социализма не могло быть и тени на страницах печати, ибо даже неуловимый намек на что-либо подобное кончился бы расстрелом всех, начиная от редактора и кончая последним наборщиком типографии.

Посочувствовав бедному корректору и пожелав ему доброй ночи, мы отпустили его для ночной работы. Спать ему было некогда, он работал за всю редакцию.

Когда он ушел, Миша сказал: "Никто в мире не использует в своих интересах людей так полно и так бесцеремонно, не стесняясь любыми средствами, как большевики. И надо отдать им справедливость, делают они это очень умело. Почему большевикам удалось захватить в 1917 году власть, имея ничтожные собственные силы?

Потому что они сумели удачными лозунгами разложить царскую армию и повести за собой достаточное для захвата власти количество солдат и рабочих, прекрасно воспользовавшись сентиментальностью временного правительства и разбродом (хитро усугубляемым большевиками) в тогдашнем обществе и в частности в политических партиях. Они блестяще использовали левых эсеров и блокируясь с ними, перехватили у них руководство значительными массами крестьянства.

Когда понадобилось превратить бесформенные толпы вооруженных людей в сильную регулярную армию, большевики для этого использовали многие тысячи спецов царской армии, которых они рассматривали как врагов и, использовав их до предела, постепенно, независимо от их личных убеждений, физически уничтожили, а кого еще не уничтожили до сих пор, то в недалеком будущем уничтожат. То же было и со старыми спецами для восстановления разрушенной революцией и гражданской войной промышленности и транспорта, а также для построения крупных совхозов.

Точно то же делалось и будет делаться во всех прочих отраслях хозяйства, науки, искусства. Причем судьба всех старых спецов в конечном счете одна и та же, ибо рассматриваются они как люди иной, враждебной природы, могущие работать лишь под партийным контролем и до поры до времени, пока их можно будет заменить своими большевистскими кадрами.

Точно то же имеем и в данном случае с корректором. Как спеца его используют с полдесятка, если не больше, безграмотных коммунистов. А когда его можно будет заменить, его выбросят в мусорный ящик. Специалисты таким образом используются просто, как орудие для достижения целей, стоящих перед большевистской партией. Да еще как используются, будучи все время угрожаемы уничтожением со стороны враждебной им власти и ее агентов, приставленных к ним и управляющих ими, как механизмами, посредством простого нажатия кнопки...

Я тебе не рассказывал, как когда-то меня послали заведующим учебной частью в один институт? Так послушай. Вызывают меня в культпром окружкома (тогда еще были округа) и завкультпропотделом предлагает мне взяться за это дело. "Но позвольте, - говорю я, - я сам всего без году неделя как окончил институт, а кроме того, что я общего имею с науками, преподаваемыми в этом институте? Ведь я, например, вовсе не изучал высшей математики, а здесь она должно быть является одним из главных предметов."

"Ничего, ничего, - говорит завкультпропом, - вы обладаете качествами, высшими любых наук, - вы крепкий большевик, а этого нам только и надо. Ваше дело обеспечить строгую классовость, вести строгую политическую линию в учении, а остальное - мелочи, для того у нас сидят там спецы-профессора. Одним словом, - говорит он, - мы вам поручаем ответственный участок как надежному коммунисту и все последующее будет зависеть от вас, или грудь в крестах, или голова в кустах. Вот вам путевка. Ступайте!"

Он не стал со мной больше разговаривать и я ушел на работу в институт, где перед тем был учинен разгром его руководящих и преподавательских кадров. И что же оказалось? Завкультпропом был прав. Работа была действительно не так уж трудна. Нужно было только глядеть в оба. Прежде всего я просмотрел программы и учебные планы, содержание которых меня мало интересовало, да во многих из них я ничего и не смыслил. Главное, чего я искал - это классовой линии.

Где она была недостаточно четко выражена, я приказывал заведующему кафедрой восполнить "пробел" и он безропотно исполнял мое приказание. Кроме того, я требовал, чтобы заведующие кафедрами представляли мне для просмотра каждое учебное задание и я следил, чтобы оно было проникнуто строжайшей классовостью, начиная от целевой установки данной темы и кончая контрольными вопросами. Помнится, в задании "об инерции" я не обнаружил классовой линии. Вызвал я завкафедрой и спрашиваю: "Почему политическая линия отсутствует в задании?"

А он, пожимая плечами, отвечает мне: "Да сами вы посудите, ну как же можно отразить классовую политическую линию в такой сугубо абстрактной теме?" Я ничего не мог ему ответить, как только сказать: "Профессор, мое дело обеспечить, чтоб эта линия была отражена, а как это сделать, потрудитесь собрать профессоров вашей кафедры и обсудить.

Не сделаете этого, будете иметь большую неприятность, да и я не хочу отвечать за вас." На следующий день приносит задание со 100% классовым подходом. "Потели мы с коллегами целый вечер, пока придумали. Как отразить классовую установку," - говорит профессор. Так и здесь. Дело всех редакционных работников - обеспечить отражение классовой линии, да и то руками корректора. Дело простое и легкое."

(Продолжение следует).

• Доносы, самогон и равнодушие к имуществу. Как Голодомор изменил жизненный уклад села
• Как Голодомор изменил украинцев: кражу перестали воспринимать как грех
• Голодомор и война крестьянства против власти в Украине в 1930-1932 годах
• Голодомор языком фотодокументов
• Распятые на «черных досках»: как коммунисты организовывали голодную блокаду сел
• 1937-й. Кампания по раскулачиванию: так добивали украинское крестьянство
• Побег от голода. Как советские крестьяне спасались от Голодомора бегством за границу
• Рафаэль Лемкин: Советский геноцид в Украине
• «Украинская земля насквозь пропитана кровью». Украина и ее место в Европе глазами британца
• Голодомор на Украине: что боится признать руководство России