Диссидент Василий Рубан: В дурке хуже, чем в тюрьме. Потому что с тобой сделают что угодно

Версия для печати

«...Растянули на скамейке и давай молотить. Нечеловеческий крик: когда человек чувствует, что его убивают, взывает страшным голосом. Потащили его в умывальник. Заходит санитар: „Рубан, в надзорку!“ Положили на пружинную кровать без матраса. Накаченные, здоровые — наши продукты жрут. Я лежу и вижу, что меня убьют...»

Василий Рубан, 71 год, бывший диссидент. Родился в селе Лесники на Киевщине. Отец был учителем истории, мать — младших классов. Стихи начал писать 12-летним. Окончил Житомирский культобразовательный техникум, отслужил в армии. Три года учился в Киевском университете имени Тараса Шевченко на филологическом факультете. Два года работал литредактором в издательстве «Музична Україна».

Затем, преследуемый КГБ за политическую деятельность, был кочегаром, завклубом, слесарем. С января 1990-го — член Союза писателей. Шесть лет и два месяца отсидел в тюрьмах и спецпсихтюрьмах. После выхода на свободу два года не работал — не давали паспорт. Говорили, что потеряли на этапе. Половину зарплаты жены отдавали за молоко — с тех пор завели коз. Последнюю зовут Моська.

Писать перестал 15 лет назад. Выращивает картофель, клубнику, помидоры. Когда не было работы, торговал на Демеевском рынке клубникой. Жена, Людмила Кучеренко, 40 лет преподавала украинский язык и литературу. Имеют двух дочерей и сына, трех внуков и столько же внучек. Хобби — история. Лауреат премий имени Василия Симоненко и Евгения Маланюка.

ldquo;Диссидентство мое началось после техникума, когда устроился завклубом в родительском селе Троковичи на Житомирщине. Каждые выходные у клуба были драки. Затем виновных тащили в сельсовет, приезжал участковый. Один раз в сельсовете сильно избили двух парней. Я написал в «Комсомольскую правду». Меня вызвали к районному прокурору. Объяснили, что ребята — виновны, а я не разобрался. Мать говорила: «Ты, Вася, куда ни пойдешь, за тобой золотые вербы растут». После той жалобы на сельское начальство меня у клуба трое мужчин били ночью. Я вырвался. Это был первый конфликт с властью.

В армии справедливости не добивался. Служил в ракетных войсках, в связи — был замкомвзвода. Имел высокий допуск секретности. Затем в КГБ очень удивлялись.

С первого курса агитировали в стукачи. Систематически вызвали к университетскому военкому. Старший лейтенант говорил: «Мы вам квартиру наймем. Будете ездить за границу». Я встречался с ним и на траве, и в отеле, который был «Москва», а сейчас — «Украина». Говорили по 3-4 часа, он еще приводил своего начальника — капитана. Давили: «Ну, вы не будете постоянно сообщать, но — иногда. Вот вам телефон, вот вам то, се». Дискутировали — я мысли не скрывал.

На третьем курсе сказали: к памятнику Шевченко не ходите. Мы с Виктором Кордуном открыто собрали с группы деньги, купили цветы и возложили к памятнику. Я еще и старостой группы был. Один из студенческих лидеров, Борис Тимошенко — он всегда на всех акциях нес впереди венок с лозунгом «Боритесь — поборете!», написал покаянное. Назвал тех, кто сбил его с пути, — Светличный, Сверстюк, Дзюба. Тех, на кого ему указали. Нас собрали в красном корпусе. Выступает этот же Борис. Просит, чтобы восстановили в университете. Я тогда иду на сцену и говорю: «Если человек раз в месяц меняет убеждения, то ему не место в университете». Зал встретил это овациями.

Весной поехал на каникулы в Троковичи. Выпили с друзьями, я взял баян и пошли в клуб. Поиграл, выхожу: команда сельсоветовских подхалимов бьет моего брата, уже лежащего. Я главномe заводилt дал по печени, а брат вскочил — и еще его ногой в зубы. Я еще дружиннику заехал. А в кармане — складной нож, всегда ходил с ним. Даже сложенный он делает кулак тяжелее. Нас посадили на 15 суток в КПЗ в Черняхове.

Но туда пришел журнал «Ранок» с моим стихотворением и фотографией. Выпустили. В университете встретился преподаватель истории КПСС, сочувствующий коммунист. Говорит: «Я с начальником житомирской милиции в партизанах был. Вот тебе письмо, поезжай к нему». Приехал. Тот при мне набирает Черняхов: «Старшего Рубана отмазывайте, а с тем разбирайтесь». Брату дали год тюрьмы.

В 1967-м меня из университета все-таки выгнали. Кордуна — тоже, потому что и он цветы к Шевченко носил. Перебивался я в разных местах. Через год обратился к Дзюбе: «Напишите листовку — о национальном движении, о наших требованиях. Буду распространять». Он пять раз обещал и пять раз не являлся на встречу. Я тогда — к Светличному. Он написал, но я текст забраковал и придумал свой.

Наклеил аппликацию из букв, которые вырезал из газет, а потом сделал тысячу фотокопий. Поручил Виктору Кордуну и Людмиле Хлевнюк распространить в университете, перед занятиями, а они разбросали вечером. Уборщицы нашли одну, и сразу КГБ все обыскало. После этого на университетских входах поставили вертушки. Я разбросал листовки во дворах — от Института ядерной физики до сельхозакадемии. Меня арестовали.

В областном управлении КГБ, на улице Розы Люксембург, продержали трое суток. Обыск дома делали человек 15. Все перевернули, хотя ничего не нашли. Я все сжег кроме фотоаппарата. Взяли у меня отпечатки пальцев. Потом говорят: «Есть метод распознавания по запаху — дадим собаке открытки и ваши носки». А пес ничего не унюхал, говорят — больной был.

Выпустили за недостатком улик.

Переходил с работы на работу. Прочитал серию брошюр, выпущенных во время «оттепели» — о репрессированных украинских коммунистических вождях Скрипнике, Шумском. Пришел к выводу, что независимая Украина возможна и левая, просто эту идею исказили. В 1971-м написал «Программу Украинской национальной коммунистической партии». Партии никакой не было, разумеется.

Почти 300 страниц напечатал на машинке, в деревне. Там подслушивать труднее. Показал Светличному. Хотел, чтобы он передал за границу, как и мои стихи. Не передал, хоть полгода и мариновал. Говорю: «Сколько будете чесаться? Скоро загребут». А он: «Меня тоже загребут».

В тему: Десять отважных. Все основатели Украинской Хельсинской группы

Арестовали меня осенью 1972-го, когда работал завклубом в Лесниках. Шел к автобусу. Две «Волги», кагэбист вышел и спросил: «Как доехать до дороги?» — «Так». Он — раз! — «Садитесь в машину!» Зажали на заднем сиденье. Ехали, кстати, мимо памятника чекистам на Лыбедской. Один поворачивается: ​​"Ну, как памятничек?" Говорю: «Радуетесь, что забили еще один кол в могилу украинского национализма?» Всем — и Светличному, и Сверстюку, и Дзюбе, и мне шили ту «Программу». Мне переквалифицировали статью из «антисоветской агитации и пропаганды» на «измену Родине». Это 56-я статья: 15 лет или расстрел.

Сидел я не в лагере, а в спецпсихбольнице. Потому посягнул на «святое», на раскол партии. Щербицкий писал в ЦК докладную и мне посвятил отдельный абзац. «При ареста в 1972 году изъята „Программа Украинской национальной коммунистической партии“, автор — Рубан Василий Федорович — арестован». Плюс — я не дал никаких показаний, не отвечал на вопросы. У родных спрашивали — адекватен? Следователь, майор Колпак, говорил: «Смотри, Рубан. Это вечная койка!»

В приговоре это звучало как «принудлечение» (принудительное лечение — А.). Срок не указан. Снимается юридическая защита, вообще нет никакой защиты. На воле, чтобы взять спинной мозг на анализ или пункцию, нужно разрешение родственников, согласие пациента. А там — как укол дать! Это страшнее, чем в тюрьме. Потому что с тобой делают что угодно.

Самой ужасной была Днепропетровская психушка, худшая в Союзе «яма». В Казани — культурная, хотя иногда жестокая. В Днепропетровске больных при обострении болезни держали в общих палатах. А в Казани — камеры, 2 метра на метр, в подвале, так называемое второе отделение. У меня — боязнь ограниченного пространства, я это почувствовал на этапе.

Там, в «столыпине» (вагон для арестантов — А.), купе для особо опасных разделено надвое. Николаю Плахотнюку сказал: тесное пространство давит. А они подслушивают все! Заехал в Казань — ребят в нормальные палаты, а мне 2 метра длины и метр ширины. Подвал. Конец. На свободу вышел из гражданского " ​дурдома«, в Глевахе. Почти год там был. Ну, там уже не сравнить.

Самое страшное — это галоперидол — препарат, от которого всего трясет. Галоперидол и аминазин на ночь: 40 градусов температуры, страх, душа размягчается. Отец жены говорил — на фронте легче. Больше всего в Днепропетровской психушке докучали надзиратели-зэки. 12 отделений: на каждое 12 человек, потому что они же дежурят всю ночь. А обычные больные, если нет обострения, — нормальные люди. Даже, можно сказать, хорошо. Со стороны ментов тоже особых проблем не было.

Заелся с одним санитаром — Ваней. Третий час ночи: «Подъем!» Шмон! 20 человек выгнали в коридор, опрокинули постель, ногами потоптались. Я, когда заходили назад, ему сказал шепотом: «Иван, ты что — заболел?» Вечером санитары одного выводят в «надзорку»: он пожаловался, что продукты пропали. Растянули на скамейке и давай молотить. Нечеловеческий крик: когда человек чувствует, что его убивают, взывает страшным голосом. Потащили его в умывальник. Заходит санитар: «Рубан, в надзорку!»

Положили на пружинную кровать без матраса. Накаченные, здоровые — наши продукты жрут. Я лежу и вижу, что меня убьют. И говорю такую ​​фразу: «Все пойдете на зону». У всех — первая судимость, скоро выходить, в зоне с них спросят за легкий хлеб на больничке. Они постояли и по одному — шмыг — шмыг — стали исчезать. До меня только на свободе дошло, что бугра их фамилия была Дидух, а это — «Предок». Предок мистический за меня вступился. Это мне знамение было, чтобы написать книгу «Бережа».

Встречался с Леонидом Плющом, сейчас он во Франции. В Днепропетровске и Казани сидел с Николаем Плахотнюком. С Анатолием Лупинисом сидел в Днепре, но в другом отделении. На прогулках он говорил: «Василий, ты обо всем этом еще напишешь». На пятом этаже сидел Зиновий Красовский, но я его ни разу не видел. Лупынис и Красовский — действительно несокрушимые ребята, именно поэтому и пошли по кругам ада.

Еще был какой-то поэт, забыл фамилию, из Львова. Был русский националист Борис Евдокимов. Принадлежал к НТС (Российская националистическая организация Народно-трудовой союз. — «Країна»). Говорил, что у него при обыске нашли бельгийский парабеллум и цианистый калий. Сел сразу после войны. Затем в гражданской дурке где-то под Ленинградом умер, на свободу так и не вышел.

Уголовники были колоритные. Саша Филин имел диагноз еще на свободе, лежал в больнице. Когда вышел, в Харькове в драке зарезал четырех человек. Был атлетичен, высок. У нас ему сразу же дали «активный курс». Он разбил стекло, в руки два осколка и один — в рот: «Не подходите!» Если бы согласился, через полгода перевели бы на таблетки, и дальше там бы жи. Но врачи заявили, что он — социально опасен. Поехали на суд в Харьков и сняли с него диагноз. Повезли куда-то — и расстреляли. Перед тем подходил ко мне, о жизни рассказывал.

В Москве, в Институте Сербского, я был на экспертизе. Сидел с армянином, профессиональным картежником, жившим в Москве. Кликуха у него была Пианист, учился в консерватории. А еще был наводчиком и подставлял земляков. Когда армяне приезжали в Москву менять рубли на золото, действовал как посредник.

Показывал настоящий слиток, с печатями, с банковским клеймом. А потом, когда уже привозили основные деньги, их хватала милиция. Имел диагноз и этим прикрывался. Впоследствии, когда запахло жареным, диагноз сняли. Жаловался: «Вася, я до зоны не доеду. Повешусь». Потому что его там армяне найдут. Диагноз — это такое: хотят — снимут, хотят — нет.

Депутатом я не стал но пробовал. Тогда избирательную кампанию можно было провести за 25 долларов. Но демократы денежным «котлом» руководили, сказали: Рубану этих денег не дадут. Почему — не знаю. Больше попыток я не делал. Шевченковскую премию тоже не дали. Написал статью «Мародеры», как союзное начальство разбазарило все советские состояние. Вот они и обиделись.

В тему: Издевались при жизни, глумятся после смерти. Чиновникам не нужен музей «шестидесятников»

Служил в Союзе писателей референтом. Кучма тогда как раз давал стипендии диссидентам — пожизненные. Или пенсии. Мне не досталось. Впоследствии я составил свой список: Рубан, Григорий Гаевой, он пять лет отсидел, и еще двое писателей. Это уже при Ющенко. У него идеологическим отделом заведовал Маркиян Лубкивский. Посылаю ему. Из президентской администрации пришел ко мне в Союз кт-то, поговорил. Но о деньгах — ни слуху, ни духу.

—

Павел Вольвач, фото: Сергей Старостенко; опубликовано в журнале «Країна» № 198

Перевод: «Аргумент»

В тему:

• Книга советского политзэка: На зоне было свободнее
• Война КГБ против диссидентов. Погрому «шестидесятников» — 40 лет
• Человеки. Семь современников Евгения Сверстюка
• Петр Рубан: несокрушимый и забытый
• «Сейчас Украина сирота...» Факелы свободы: самосожжение как форма протеста
• Книга советского политзэка: На зоне было свободнее
• Украинское эхо «пражской весны»
• Как ломали диссидентов в 70-х и как «давят» инакомыслящих в России сегодня
• Правозащитник Сергей Ковалев: «Для произвола все готово...»
• Вячеслав Черновол: «Это наше государство. Нельзя, чтобы оно досталась мошенникам»